Бред-бред-бред… пиздец // Слово не воробей. Ничто не воробей кроме воробья.(с)
И немножко еще зарисовочек(пусть этот дневник архивом будет):
Безлунная ночьБезлунная ночь
У Темноты есть цвет, но нет вкуса. Черная, липкая и вязкая, с красными отблесками безумия. В ней так легко утонуть, потеряться, раствориться. Исчезнуть. В собственной тени – она повсюду. Плотная, почти осязаемая Тишина – прозрачна, значит, тоже окрасится в кровь. Синий им не идет, белый они ненавидят, ведь голубой – цвет неба. Застекленное время не спасти от ветра, даже в витражах судьбы есть щели. Какой у этой смеси запах, какова она на ощупь? Руки опутаны паутиной страха, им пропитан воздух, закончившийся в легких. Вокруг мрак, внутри пустота, поменяй местами – и другая мозаика. Бог любит троицу, а мы – изгои? Волчий вой разорвал в клочки полотно Тишины – теперь нас двое. Отражение луны прошивает Черное в зрачках – завораживающее лицо смерти. Они оставили меня? А одиночество соленое на вкус.
Внутри человекаВнутри человека
Я написала ненависть акварелью слов. Раскрасила небо сыростью отчаяния, траву – в ложь воспоминаний. Сбросила с деревьев сна нежные листья мечты, одела в иглы реальности, обернула забором морали, скованным колючим терновником боли. Цветы здесь не растут, только прекрасные, кроваво-алые маки дурманящей страсти и строгие розы ревности, цвета дегтя, в шипах разочарования, что часто по ошибке принимают за любовь. Света нет, только серые тучи – погибшая надежда. Я заставила их пролить ливень слез на тусклый мир, наполняя асфальт озерами раздражения в водоворотах злости, растворяя в них кровь безумия, которое рвется за пределы клетки моей души. Я развела его костры, заставляя тлеть землю желаний, наполненную силой обладания, биться в конвульсиях изувеченное, вывернутое наизнанку, раздавленное сердце, просящее остановиться чернильных воронов ужаса, слетевших с крыши страха и клюющих его незащищенную плоть. Я вскормила этих гордых птиц, я сковала их покрытые ржавчиной болезни когти, я выжгла в их глазах лед. И я натравила на их черную кошку ночи, порождение жестокости. Дыхание холода облаком скрыло звезды хищных глаз, клыки окрасились кровью, а на гибкой шее блеснул ошейник одержимости. Кто жертва, кто охотник? Кто создатель, кто создание?
Когда-нибудь я вырву себе глаза и запру свое сумасшествие глубоко в осколках моей души.
Детские игрушкиДетские игрушки
Выворачивая пальцы кукле, ты улыбаешься. Мизинец с хрустом ломается и бесшумно падает на красный ковер. Можно представить, что из порванных игрушечных сосудов брызнула кровь, окрасив его в этот цвет. Безымянный. Фаланги пальца рвутся по креплениям. Вот оно, несовершенство искусственного тела. Средний палец и так не держится на крохотной силиконовой ручке, крутится вокруг своей оси. Его ломать неинтересно. Сам оторвется.
Кукла обличительно тычет в меня своим предпоследним кукольным пальчиком. На нем еще сохранились остатки старого, облупившегося розового лака. Она надула губки, сверкая потрескавшимися, выцветшими серыми глазами. Ты сжала ладонь. Указательный палец повис под неестественным углом к неестественно белой, нежной ладошке. Большой. Какой неуместный для этой лохматой, оборванной куклы жест: «Все ОК». Но и этот палец поддается твоим, умелым, таким по-живому ловким.
Пальцы второй руки ломать неинтересно. А вот пластиковые запястья долго не гнулись, но потом все же повисли на каких-то грубых нитках. Ты не рассматривала. Скучно. Локти хрустнули, и кукла стала похожа на марионетку. Теперь и внешне. Плечевые суставы ты оставила в покое. А вдруг оторвутся руки? С ними смешнее.
Пальцы ног, лодыжки, колени. Ковер был усыпан новыми деталями мозаики, которую интересно только разбирать. Ты думала, что делать дальше. Оторвать голову – будет некрасиво, переломить пополам – не смешно…
«Малышка, Литта, ужин готов!»,-мама зовет. На ужин клубничный торт – нельзя пропустить.
Девочка лет пяти поднимается с пола, оставляя на ковре свою игрушку, берет в руки плюшевого кролика, подходит к массивной дубовой двери, берется за ручку, но на пороге оборачивается:
- Доиграем попозже, ладно, сестра?
Не умирайНе умирай
“- Пожалуйста, не умирай.”
Вечер. Небо такое насыщенно сине-серое от нависающих туч. Я не могу назвать их хмурыми – впервые надвигающаяся гроза кажется мне действительно величественной. Она прекрасна и дышит свободой.
Я скоро совсем перестану дышать.
“- Пожалуйста, не умирай.
- Не умру. Не сегодня.”
Тогда я улыбалась. Когда врешь, легко улыбаться: смеешься над собственной глупостью – разве это так невозможно, сказать правду в лицо?
На тумбочке стоят яблоки. Это ты принес. Зеленые… как твои глаза. Задыхаюсь от желания увидеть их вновь, но это моя последняя ночь. Я знаю, это трусливо и жестоко – уходить, не попрощавшись, но страшнее твоего осуждения - твои слезы. Я не хочу их видеть. Последнее, что я запомнила и что хочу помнить – твоя улыбка. Усталая, вымученная, но улыбка.
“-Пожалуйста, не умирай.
- Не умру. Не сегодня. Обещаю.”
Тяжело нарушать обещания? Наверное, я не знаю. Не понимаю, потому что мне холодно. Кончики пальцев немеют, сердце бьется медленнее. Так просто?
“- Ведь врешь.
- Не вру. Верь мне.”
Взгляд скользит по окну. Наблюдаю грандиозный спектакль разгневанной стихии. Я тоже стану такой же свободной? Улыбаюсь, и одними губами: “Прощай”.
“- Я верю.”
Это больно – нарушать обещания?
НевестаНевеста
Вырезать кресты на груди уповая на глупость вселенского зла – глупо. Есть ли смысл у сломанной куклы, или ее существование подобно смерти, а рождение больше похоже на заточение? Пусть у цветов нет имени, но их цвет сам дает им названия. Свет распадается на лучи, отражая бессмыслицу озер. Руки связаны лентами отчаяния, страх больше похож на змею. Ворон – ненависть, а скорпион – ревность. Вывернуть пальцы, чтоб не тянулись за лаской, искалечить тело, чтоб боялось прикосновений. Разорвать время на клочки, смешать с осколками души и кровью сердца. Прокаженные. Белые пятна расползаются по черному стеклу, небо можно разбирать, как мозаику. Облака – клочки вырванных с мясом перьев. Лебединый закон – не жить. Цвета можно смешивать с оттенками безумия. Шрамы от бритвы – нити фольги на запястьях. У человека нет крыльев, а он хочет летать. Свобода – залог черного одиночества, поля – не простор, а выжженная пустыня. Расписывать каждую клетку квадрата оттенками серой радуги, давиться надеждой. Колокол - не очищение, набат. Голуби, ленты – падение и поводок. Белый – цвет траура, черный – души. Сила притяжения и слабость веры – одно.
Разве может быть иначе?
Вырежи мое сердце.
Про дождьПро дождь
Она любила дождь. Глухая стена теплого ливня или первые холодные капли неба всегда ловили ее мечтательный, умоляющий взгляд: «Возьмите меня с собой».
Она не хотела жить. Она хотела лететь с головокружительной высоты, прозрачными слезами разбиваться о серый жесткий асфальт, проживая последние секунды брызгами на полотне воздуха, перемешанного с водой, и каждый раз возрождаться в небе в новом прозрачном отражении души.
Она была свободной. Свободу она ловила губами, когда небеса сердились, а люди хмурились и ворчали на мокрые сапоги и возможный насморк. Ловила из пропитанного влагой воздуха, из мокрых волос и частого дыхания. Ловила, отчаянно скребя ногтями по ткани из шороха листьев и гудков застрявших на дорогах машин, пытаясь ее поймать.
Она не любила людей. Не понимала их глупые морали, каноны, правила, законы, не принимала порядки. Презирала их взгляды, в которых все чаще натыкалась на недоумение, неодобрение, осуждение. Ненавидела их повадки: жесты, движения, голоса, манеру держаться и больше всего – глупость и бесполезность гордости.
Она была не такой как все. Странной.
Она принадлежала детям Дождя.
Усе, вроде. Надо бы еще стихи набрать...
Безлунная ночьБезлунная ночь
У Темноты есть цвет, но нет вкуса. Черная, липкая и вязкая, с красными отблесками безумия. В ней так легко утонуть, потеряться, раствориться. Исчезнуть. В собственной тени – она повсюду. Плотная, почти осязаемая Тишина – прозрачна, значит, тоже окрасится в кровь. Синий им не идет, белый они ненавидят, ведь голубой – цвет неба. Застекленное время не спасти от ветра, даже в витражах судьбы есть щели. Какой у этой смеси запах, какова она на ощупь? Руки опутаны паутиной страха, им пропитан воздух, закончившийся в легких. Вокруг мрак, внутри пустота, поменяй местами – и другая мозаика. Бог любит троицу, а мы – изгои? Волчий вой разорвал в клочки полотно Тишины – теперь нас двое. Отражение луны прошивает Черное в зрачках – завораживающее лицо смерти. Они оставили меня? А одиночество соленое на вкус.
Внутри человекаВнутри человека
Я написала ненависть акварелью слов. Раскрасила небо сыростью отчаяния, траву – в ложь воспоминаний. Сбросила с деревьев сна нежные листья мечты, одела в иглы реальности, обернула забором морали, скованным колючим терновником боли. Цветы здесь не растут, только прекрасные, кроваво-алые маки дурманящей страсти и строгие розы ревности, цвета дегтя, в шипах разочарования, что часто по ошибке принимают за любовь. Света нет, только серые тучи – погибшая надежда. Я заставила их пролить ливень слез на тусклый мир, наполняя асфальт озерами раздражения в водоворотах злости, растворяя в них кровь безумия, которое рвется за пределы клетки моей души. Я развела его костры, заставляя тлеть землю желаний, наполненную силой обладания, биться в конвульсиях изувеченное, вывернутое наизнанку, раздавленное сердце, просящее остановиться чернильных воронов ужаса, слетевших с крыши страха и клюющих его незащищенную плоть. Я вскормила этих гордых птиц, я сковала их покрытые ржавчиной болезни когти, я выжгла в их глазах лед. И я натравила на их черную кошку ночи, порождение жестокости. Дыхание холода облаком скрыло звезды хищных глаз, клыки окрасились кровью, а на гибкой шее блеснул ошейник одержимости. Кто жертва, кто охотник? Кто создатель, кто создание?
Когда-нибудь я вырву себе глаза и запру свое сумасшествие глубоко в осколках моей души.
Детские игрушкиДетские игрушки
Выворачивая пальцы кукле, ты улыбаешься. Мизинец с хрустом ломается и бесшумно падает на красный ковер. Можно представить, что из порванных игрушечных сосудов брызнула кровь, окрасив его в этот цвет. Безымянный. Фаланги пальца рвутся по креплениям. Вот оно, несовершенство искусственного тела. Средний палец и так не держится на крохотной силиконовой ручке, крутится вокруг своей оси. Его ломать неинтересно. Сам оторвется.
Кукла обличительно тычет в меня своим предпоследним кукольным пальчиком. На нем еще сохранились остатки старого, облупившегося розового лака. Она надула губки, сверкая потрескавшимися, выцветшими серыми глазами. Ты сжала ладонь. Указательный палец повис под неестественным углом к неестественно белой, нежной ладошке. Большой. Какой неуместный для этой лохматой, оборванной куклы жест: «Все ОК». Но и этот палец поддается твоим, умелым, таким по-живому ловким.
Пальцы второй руки ломать неинтересно. А вот пластиковые запястья долго не гнулись, но потом все же повисли на каких-то грубых нитках. Ты не рассматривала. Скучно. Локти хрустнули, и кукла стала похожа на марионетку. Теперь и внешне. Плечевые суставы ты оставила в покое. А вдруг оторвутся руки? С ними смешнее.
Пальцы ног, лодыжки, колени. Ковер был усыпан новыми деталями мозаики, которую интересно только разбирать. Ты думала, что делать дальше. Оторвать голову – будет некрасиво, переломить пополам – не смешно…
«Малышка, Литта, ужин готов!»,-мама зовет. На ужин клубничный торт – нельзя пропустить.
Девочка лет пяти поднимается с пола, оставляя на ковре свою игрушку, берет в руки плюшевого кролика, подходит к массивной дубовой двери, берется за ручку, но на пороге оборачивается:
- Доиграем попозже, ладно, сестра?
Не умирайНе умирай
“- Пожалуйста, не умирай.”
Вечер. Небо такое насыщенно сине-серое от нависающих туч. Я не могу назвать их хмурыми – впервые надвигающаяся гроза кажется мне действительно величественной. Она прекрасна и дышит свободой.
Я скоро совсем перестану дышать.
“- Пожалуйста, не умирай.
- Не умру. Не сегодня.”
Тогда я улыбалась. Когда врешь, легко улыбаться: смеешься над собственной глупостью – разве это так невозможно, сказать правду в лицо?
На тумбочке стоят яблоки. Это ты принес. Зеленые… как твои глаза. Задыхаюсь от желания увидеть их вновь, но это моя последняя ночь. Я знаю, это трусливо и жестоко – уходить, не попрощавшись, но страшнее твоего осуждения - твои слезы. Я не хочу их видеть. Последнее, что я запомнила и что хочу помнить – твоя улыбка. Усталая, вымученная, но улыбка.
“-Пожалуйста, не умирай.
- Не умру. Не сегодня. Обещаю.”
Тяжело нарушать обещания? Наверное, я не знаю. Не понимаю, потому что мне холодно. Кончики пальцев немеют, сердце бьется медленнее. Так просто?
“- Ведь врешь.
- Не вру. Верь мне.”
Взгляд скользит по окну. Наблюдаю грандиозный спектакль разгневанной стихии. Я тоже стану такой же свободной? Улыбаюсь, и одними губами: “Прощай”.
“- Я верю.”
Это больно – нарушать обещания?
НевестаНевеста
Вырезать кресты на груди уповая на глупость вселенского зла – глупо. Есть ли смысл у сломанной куклы, или ее существование подобно смерти, а рождение больше похоже на заточение? Пусть у цветов нет имени, но их цвет сам дает им названия. Свет распадается на лучи, отражая бессмыслицу озер. Руки связаны лентами отчаяния, страх больше похож на змею. Ворон – ненависть, а скорпион – ревность. Вывернуть пальцы, чтоб не тянулись за лаской, искалечить тело, чтоб боялось прикосновений. Разорвать время на клочки, смешать с осколками души и кровью сердца. Прокаженные. Белые пятна расползаются по черному стеклу, небо можно разбирать, как мозаику. Облака – клочки вырванных с мясом перьев. Лебединый закон – не жить. Цвета можно смешивать с оттенками безумия. Шрамы от бритвы – нити фольги на запястьях. У человека нет крыльев, а он хочет летать. Свобода – залог черного одиночества, поля – не простор, а выжженная пустыня. Расписывать каждую клетку квадрата оттенками серой радуги, давиться надеждой. Колокол - не очищение, набат. Голуби, ленты – падение и поводок. Белый – цвет траура, черный – души. Сила притяжения и слабость веры – одно.
Разве может быть иначе?
Вырежи мое сердце.
Про дождьПро дождь
Она любила дождь. Глухая стена теплого ливня или первые холодные капли неба всегда ловили ее мечтательный, умоляющий взгляд: «Возьмите меня с собой».
Она не хотела жить. Она хотела лететь с головокружительной высоты, прозрачными слезами разбиваться о серый жесткий асфальт, проживая последние секунды брызгами на полотне воздуха, перемешанного с водой, и каждый раз возрождаться в небе в новом прозрачном отражении души.
Она была свободной. Свободу она ловила губами, когда небеса сердились, а люди хмурились и ворчали на мокрые сапоги и возможный насморк. Ловила из пропитанного влагой воздуха, из мокрых волос и частого дыхания. Ловила, отчаянно скребя ногтями по ткани из шороха листьев и гудков застрявших на дорогах машин, пытаясь ее поймать.
Она не любила людей. Не понимала их глупые морали, каноны, правила, законы, не принимала порядки. Презирала их взгляды, в которых все чаще натыкалась на недоумение, неодобрение, осуждение. Ненавидела их повадки: жесты, движения, голоса, манеру держаться и больше всего – глупость и бесполезность гордости.
Она была не такой как все. Странной.
Она принадлежала детям Дождя.
Усе, вроде. Надо бы еще стихи набрать...
@темы: творчество, зарисовки