[dasha08-95]

Дописалось. Шапку потом создам. А вот и она:
Название: Он любил…
Автор: Аи но хикари
Фэндом: ориджинал
Пейринг: М/Александр
Рейтинг: PG-13
Жанр: ангст, много
Размер: мини
Суммари: Он любил… мир, родителей, друзей. И так безумно разочаровался. Сможет ли он полюбить вновь или больничная палата станет его пожизненной клеткой?
От автора: он должен был быть совсем маленьким и без особой идеи. А теперь у него даже сюжет есть. Надеюсь, понравится)


Он любил музыку.
Громкую или тихую, быструю или медленную, резкую или нежную, успокаивающую, раздражающую, любимую, ненавистную, долбящую по голове, ритмом заставляющую участиться пульс или сжаться сердце. Для него не имел значения язык. Слова могли врать, он им не верил, а голос… Его интонации, тембр, его дрожь или уверенность, они обличали человека, хоть немного, но проскальзывая сквозь фильтр разума. Особенно, если поющий человек хотел вложить душу в свою песню, в свой голос. Тогда музыка-мелодия говорила яснее, чем слова. Ему не нужно было знать язык, чтобы понимать песни.
Но он не хотел понимать. Не затыкал уши, но закрывал душу. Не вытаскивал надоевшие капельки-наушники из ушей, но переставал вслушиваться.
Музыка была щитом. Спасением, стеной, оболочкой, в которую он укутывался с головой, пряча чувства, скрывая душу, защищая сердце. Прячась, скрываясь, защищаясь - от себя самого. От мира, все-таки выгрызшего свое место в его памяти-сердце, от людей, вырвавших из беспомощно разжавшихся пальцев звание «друг», от человека, вытянувшего из упрямо сжатых губ долгожданное «люблю». От знания, которое сверлит внутренности и обжигает горло горечью. Знание – сила, но в умелых руках оно может бить больнее палки, кнута, оружия, слова… Знание – любопытный водоворот, в который затягивает не горячее сердце, но холодный, расчетливый, и тем не менее поклоняющийся ему разум. Знание… лучше бы он потерял рассудок, был бессловесным, бессознательным животным, безумцем... но не знал, или хотя бы просто не понимал, о чем они говорили.
Слова «смерть», «скоро» и «нет спасения» прочно впечатались в его разум, оставляя болезненные шрамы где-то внутри, на давно выгоревшем, но все еще живом пепелище его сердца. Они старались вложить в свой голос ужас, грусть, тоску, или хотя бы безнадежность, но сквозь фальшивые ноты «печали» явно проскальзывало торжество. Явным оно было, наверное, только для него, иначе врачи бы побоялись оставлять его наедине с этими людьми. Или нет, в конце концов, их врачебная «гордость» не пострадает от одного не в меру неразговорчивого пациента. А до остального – какое им дело? Лишь бы не выгнали, жестко отобрав место под солнцем.
Они назывались его «родителями». Конечно, по документам все было именно так, но в жизни… А жизнь никогда не подчинялась официальным бумажкам, что в государственном масштабе политических обещаний, что в отдельно взятой семье. Как было на самом деле, никого не волнует, ведь есть же веские доказательства, неоспоримые, запротоколированные факты… Платили бы ребятам больше, авось и избежали поддельных бумажек, получаемых всем известным взяточным путем…
Прошло два года с его усыновления, два безумных, долгих и одиноких года. Он так и не смог привыкнуть к ним, а они не научились принимать его. А когда выяснилось, что у их дорогого новоявленного сыночка проблемы с сердцем и помочь ему может только дорогостоящее лечение, и вовсе махнули рукой. Ха, да скорей уж наплевали. Кому нужен несамостоятельный калека? Они ведь к нему «со всей душой, все дали, а он…». Что «он…», было понятно по хищному взгляду «родителей» еще в детском доме. Подвел, не смог - помогать, потакать, работать - приносить доход и пользу. А слабый мальчишка с отклонениями в здоровье никому не нужен.
Он пролежал в больнице два месяца. Два гребаных месяца, наполненных белизной стен и спокойной отстраненностью музыки дешевого плеера, который и заряжать-то давали через раз. Дышать было больно, думать тоже, но он не жаловался. Некому. За все время его так никто и не навестил. Забыли друзья, бросила любимая, отказались родители, плюнули врачи.
Но у него была музыка.
***
Он любил холод.
Немеющие от него пальцы-губы-нос здорово отвлекали от неприятного саднящего чувства под сердцем. Как давно появилась эта боль и что было ее причиной, он не знал. Может, это ныла застарелая душевная рана, после которой он шил свою душу заново? А может, все было намного прозаичней, и это ленивое больное сердце отсчитывало последние удары бесцветной жизни?
Холод приносил покой, замедлял время, затормаживал мысли, закрывал глаза… Холод оберегал, кутал, нежил, баюкал на руках морозного ветра. Только последнему нелегко было пробраться в изолированную одиночную палату-камеру единственного пациента-заключенного. Окна не открывались – только маленькая узкая форточка впускала в комнату кислород. Если бы не было ее, он бы просто задохнулся, загнулся, засох, подобно бабочке на стекле. А еще года три назад на этот самый подоконник залезали сумасшедшие самоубийцы – просто очень усталые люди, которым хватило храбрости посмотреть в глаза правде. Им не было нужды цепляться за жизнь – а у общества не было желания их задержать. Причина может и была, но кому какое дело до того, что их не касается? Зачем..?
Холод приносил с собой зиму и белые, белоснежные снежинки на окно. Они изредка залетали в промерзшее помещение, через какое-то время переставая таять на губах, и господствовали в воздухе до тех пор, пока обезумевшие доктора не захлопывали окно. А дальше опять начиналась боль и разноцветные провода капельниц, пищание приборов и тишина одиночества. День за днем…
Он ненавидел зиму. Он был ей так благодарен… За счастливое стечение обстоятельств, за родителей, для которых последним в этой жизни были снегопад и замерзшая вода на дороге, за водителя мотоцикла, которой эта маленькая трагедия снесла правое зеркало на встречной полосе…
Его звали Саша. Саша-Саша, Александр, Шурик, Ал. Было забавно коверкать его имя и придумывать новые прозвища каждый раз. Завтра он будет Альфонсом. Вчера был просто Снежиком. А послезавтра…
Он приходил каждый день, всегда, все время, постоянно... С того дня, как пришел, в самом начале, считая себя обязанным рассказать ему правду, виноватым. Виновным.
Он правда не хотел пугать этого забавного парня в клетчатой рубашке со смешно торчащими волосами, который, к тому же, был старше его лет на пять. Но не смог сдержать улыбки, слушая сбивчивые извинения и путаные оправдания. Они были мертвы – это все, что он понял, и этого было достаточно. Для улыбки. Для счастья.
Через год он не скорбел на годовщину смерти родителей. Он праздновал годовщину их первой встречи.
***
Он любил жизнь.
Его никогда не привлекал холод могилы, хотя он и не имел ничего против кладбищ. Безликие кресты, покосившиеся ограды и заросшие дорожки не вызывали в нем ничего кроме смутного раздражения и тоски. К чему такие хлопоты? Их забыли через два поколения, его даже забыть будет некому. А вот не знать – это пожалуйста.
Его и не знали. Не хотели знать. И он с удовольствием отвечал всему миру взаимностью, а потому настойчиво искал хоть малейшую возможность избежать участи упакованных в коробку из досок тел. Его упрямое в своей болезни сердце не оставляло ему времени на раздумья, поэтому выход нужно было найти быстро.
Но его не было. Не было денег, чтобы оплатить дорогостоящую операцию. Не было сил и возможности, физической и материальной, эти деньги найти, да и официального разрешения тоже не было. Не было опекуна, способного это разрешение ему дать, снабдить одеждой и жильем – вряд ли какой-либо работодатель согласится брать на себя ответственность за живущего в больнице пациента, способного в любой момент свалиться с сердечным приступом. А если умрет? Как потом от суда отбиваться? Правда, за сироту может никто и не вступиться, но мало ли что. Оставалось ждать лишь чуда.
Оно и появилось. Растрепанное университетское чудо, с десятого класса копящее на машину, наивное до невозможности и искреннее до безумия. Улыбчатое, пахнущее мылом и чуть-чуть сиреневым солнцем. Он не мог понять, почему его запах вызывал такие образы, неизменно безумно яркие, но считал, что это было что-то среднее между свежей сиренью и весенним солнцем. Весенним солнцем в зимнюю пургу.
Это чудо умело любить. Любить, как в первый раз, окунаясь в ощущения с головой, укутываясь теплыми воспоминаниями несмелых поцелуев и жарких мечтаний, мягкого утешающего шепота и долгих разговоров ни о чем, с начала и до конца часов посещения. Оно умело желать. Сильно, неистово, безудержно и надежно, не отказываясь от своих слов, даже если они были произнесены случайно и если не были ложью. Оно умело добиваться. Добиваться ответных чувств, поставленных задач, выполнения обещаний, твердо настаивая на своем и идя к цели, не жалея сил, не задумываясь жертвуя всем, что имеет.
Александр Васильевич Савенкин, двадцать один год, третий курс инженерного факультета. Живет один, снимает маленькую квартиру рядом с университетом, подрабатывает официантом в соседнем кафе, помогает родителям воспитывать пятилетнюю сестру Катю. А еще не умеет резать яблоки и обожает клубничное мороженое.
Операция длилась сутки. Один месяц до, еще два реабилитации после. И уже полгода счастливой жизни в обшарпанной хрущевке со своим любовником.. Возлюбленным. Это ли не счастье?
Он так и не смог найти ответ на вопрос, кого любит больше – жизнь или Алекса. Но не сомневался, что сможет отдать свою жизнь за него, если это понадобится. За лю-би-мо-го. Отдать жизнь, спасенную им, принадлежащую ему. Этот долг он не отплатит никогда.
***
Он любил…
Да, теперь он просто любил.